Истоки победы Анны Ахматовой: опыт психобиографического исследования

ИСТОКИ ПОБЕДЫ: МИФОЛОГЕМА «ЦАРСКОЙ ДОЧКИ» У АННЫ АХМАТОВОЙ

Электронный вариант статьи, опубликованной с некоторыми изменениями под названием «Истоки победы Анны Ахматовой: опыт психобиографического исследования» (Психология в вузе. 2008. №4. С.88-107)Скачать в pdf

…нет, пожалуй, ничего более занимательного, более приятного и вместе с тем поучительного чтения, чем хорошо написанная биография великих людей.

Известно, что литературовед Аркадий Белинков, автор книги «Сдача и гибель русского интеллигента», собирал материалы к книге, условное название которой выглядит как «Судьба победа Анны Ахматовой». Книга не была написана, и заглавие также осталось неясным – то ли «Судьба», то ли «Победа», то ли, что, на мой взгляд, было бы наиболее точно, «Судьба-победа». И действительно, побед – и чисто поэтических, и экзистенциальных – у этой женщины было множество, несмотря на все выпавшие ей испытания. Более того, при преподавании курса русской литературы соответствующего периода (насколько я знаю, прежде всего в ВУЗах) существует тенденция преподносить именно Ахматову как образец жизненной стойкости, человека, преодолевшего множество испытаний и соблазнов и не сломавшегося там, где сломались и погибли другие. Взгляд на творчество Ахматовой как пример высокого, духовно ценного творчества, «оправдываемого» прежде всего тем, что содержит осмысление общего существования через собственную судьбу, встречается даже у православных литературоведов, например, М.М. Дунаева, камня на камня не оставляющего от «лишенных духовной ценности творений» Маяковского и Цветаевой [14, с.29-66, 483-511]. И наконец, молодые до сих пор любят Ахматову и интересуются ею, пусть даже не всегда понимая.

Победительность Ахматовой во многом вырастает из присущей ей еще в юности величественности, «царственности», отмеченной множеством мемуаристов и даже собственным сыном, в детстве просившем: «Мама, не королевствуй!».

Между тем истоки этой царственности и величия до сих пор не ясны, так как находятся в ведении скорее психолога, нежели литературоведа. Почему Ахматова выстроила именно этот жизненный стиль? Почему именно она?

Многие литературоведы провозглашают полное неприятие применения каких-либо теорий личности по отношению к тому, что они считают «своей епархией», но при этом порой пускаются в столь неадекватные объяснения с точки зрения самой что ни на есть житейской психологии, что получается практически полное соответствие нарисованной Марком Блоком (правда, по поводу историков) картине: «Когда надо удостоверить, имел ли место в действительности тот или иной поступок, их (историков – К.К.) тщательность выше всяких похвал. Когда же они переходят к причинам поступка, их удовлетворяет любая видимость правдоподобия – обычно со ссылкой на одну из истин банальной психологии, которые верны ровно настолько, насколько и противоположные им» (Цит по: [6, с. 212]).

И даже такой в общем-то «продвинутый» эссеист и критик, как Александр Жолковский, объясняя рисунок поведения «артистки в силе» влиянием времени вообще и тоталитарного дискурса в частности, объясняет далеко не все. В статье «Анна Ахматова – пятьдесят лет спустя» [16] А. Жолковский достаточно аргументированно показывает, как АА управляла восприятием своей личности и творчества, используя при этом «арсенал» приемов и поз, образующих в совокупности «тоталитарный дискурс». Это, прежде всего, «установка» на коллективизм, взаимопомощь, приятие бедности и отречения от всех земных благ, как бы дающие право на жесткость и безаппеляционность литературных и человеческих приговоров типа: «Эту повесть обязан прочитать и выучить наизусть каждый гражданин Советского Союза» или: «А за такое на Сенатской бьют батожьем!» Отмечены также «дисциплина верности своим» при капризном и «испытующем» «помыкании подданными», выдача поражений за победы, утверждение своей концепции себя как единственно верной… Находя во всем этом аналог тому, что делал тоталитаризм, А. Жолковский, на мой взгляд, не отмечает следующие весьма существенные моменты. Во-первых, он представляет дело так, будто АА – сознательно или бессознательно^¹– заимствовала чуть ли не непосредственно у Сталина его «арсенал», не обозначая четко общий источник ахматовского и сталинского «инварианта» – православные ценности (соответственно, лишенные во втором случае того, что составляет их суть, сердцевину и делает лишь набором приемов). Во-вторых, А. Жолковский не объясняет, почему АА была такой еще в юности, задолго до утверждения новой политической реальности, и почему ее ровесники, такие, как те же О. Мандельштам и Б. Пастернак, не обладали подобным «большим стилем». В-третьих, А. Жолковский в большинстве анализируемых им эпизодов показывает Ахматову глазами ДРУГИХ, то есть людей, привыкших «читать» даже столь неординарную личность, как АА, в соответствии с «культурными кодами эпохи», обусловленным эпохой своим человеческим опытом, который в отдельных случаях в значительной степени ограничивался интеллектуальными возможностями и личностным масштабом общавшихся с поэтессой._. Одним словом, то, что оказалось невозможным даже для А. Жолковского, полагаю, демонстрирует достаточно убедительно, что лишь путем психологического анализа мы можем попытаться найти корни победительного жизненного сценария АА, истоки ее несгибаемого характера.

Известно, что психобиографические исследования, в рамках которых осуществляется сопоставление фактов жизни писателя с его литературным творчеством, проводятся преимущественно в разных направлениях психоанализа. Здесь богато представлены работы, опирающиеся как на методологию классического фрейдовского анализа ([22], [29]), так и на другие психоаналитические школы (например, психобиографическое исследование М. Цветаевой, написанное Л. Фейлер, базируется на положениях Х. Когута и Д.В. Винникота [28]). Примечательно, что многие из этих исследований проведены на материале русской литературы, поэтому психоанализ русской литературы является сейчас достаточно хорошо разработанной областью исследований [25]. Таким образом, психоаналитический подход к психобиографии дал позитивные результаты как в плане убедительности конкретных объяснений, так и в плане удобства методологии. Этот опыт так или иначе учитывался в нашей работе, хотя мы и не следовали какой-то одной психоаналитической традиции.

Именно в рамках психобиографического опыта мы обратимся вначале к детству нашей героини – во-первых, к миру детства как такового, отображенному в произведениях Ахматовой о детстве (постольку поскольку любой автор, создавая произведения о детстве, так или иначе отталкивается от образа наиболее знакомого ему детства – собственного), во-вторых, к воспоминаниям о детстве маленькой Ани Горенко, создаваемым взрослой и уже немолодой женщиной как письменно, так и в разговорах с различными собеседниками, в-третьих, к сведениям о детстве поэтессы у различных мемуаристов и в биографиях Ахматовой.

И вот тут-то практически сразу начинается необычное и непривычное. В отличие от Марины Цветаевой, посвятившей детству практически половину стихотворений своей первой книги, Федора Сологуба, на протяжении первых пятнадцати-двадцати лет поэтического творчества систематически создававшего картинки детства, преимущественно страшноватые, с непременной поркой провинившихся мальчуганов и самого лирического, с вашего позволения, героя, а затем написавшего такие потрясающе выразительные рассказы про замученных детей, как «Червяк» и «Елкич», в ранних книгах Ахматовой есть лишь одно «чисто детское» стихотворение – «Мурка, не ходи, там сыч…» [3, т.1, с.42]^².Необычен сам по себе факт единственности стихотворения, а когда мы присмотримся к нему внимательнее, в глаза бросится и некая странность образа детства, нарисованного в этом стихотворении. Смотрите сами.

Итак, что же мы видим? Одинокого и испуганного ребенка, единственное живое существо рядом с которым – кошка, «Мурка серый». Правда, в стихотворении говорится еще о дедушке – но именно его-то ребенок и боится: «Мурка серый, не мурлычь, дедушка услышит…» Ребенок просит Мурку не уходить: «Мурка, не ходи, там сыч на подушке вышит…» С одной стороны, это просьба не оставлять малыша одного в темноте, без теплого пушистого тельца рядом, но вместе с тем вышитый сыч воспринимается как нечто опасное и пугающее, возможно, подсматривающее, и даже более того, способное донести на ребенка и Мурку. Сыч, которого ребенок боится, как и дедушку, таким образом, объединяется с ним, и, будучи птицей колдовской (кстати, ничего себе – подходящий сюжет для вышивки, особенно в детскую спальню!), придает дедушке чуть ли не черты злого колдуна.

Примечателен и смысл запретов-предостережений, даваемых ребенком Мурке. Это ограничение активности, сковывание. С одной стороны, понятно, что это вызвано острым чувством опасности, который окружающий мир вызывает у ребенка, с другой стороны, можно интерпретировать ситуацию и следующим образом: ребенок воспитывает кошку так, как воспитывают его – те же няньки, гувернантки, которые в догимназическом детстве ребенка того времени, бесспорно, в большинстве случаев играли более значимую роль, нежели родители, в повседневном прививании своим питомцам культурных навыков. Достаточно резко высказалась о гувернантках своих и детей Горенко подруга Анны с детских лет Валерия Срезневская: «Гувернантки, большей частью швейцарки и немки, претенциозные и не ахти как образованные» [23, с.17]. Среди Аниных гувернанток была и такая, которая отучала детей класть локти на стол, пребольно этим локтем о стол – ударяя. Однако АА вспоминала об этом, надо признать, без всякого надрыва, наряду с признанием «добродушия» некой, возможно, той же самой, «фрейлен Моники» (добродушия, как мне кажется, выражавшегося главным образом в неумении справиться со свободолюбивой девочкой), а также наряду с эпизодом о найденной брошке-лире и предсказанием гувернантки: «Ты будешь поэтом!» (Из автобиографических заметок Ахматовой, приведенных в отдельном разделе книги: [30, с. 216]) Гувернантки и няньки – это, так сказать, общее место всякого детства того круга, нечто, не являющееся сюжетообразующим. Тем не менее любопытно, что в «Мурке» упоминается именно няня, а не мама или другой ребенок: «Няня, не горит свеча…» Правда, ничто не указывает на нянину активность, ее роль в сюжете или даже реальное присутствие поблизости, скорее, это шепот или вскрик ребенка, аналогичный: «Ай, как страшно!»

Чтобы закончить тему «Мурки» – единственного стихотворения о детстве ранней Ахматовой»», скажем, что достаточно запутанной выглядит и история его пути к читателю: впервые оно появляется в сборнике «Подорожник», вышедшем в апреле 1921 года и содержащим в основном стихи, навеянные революционными событиями, разлукой с Борисом Анрепом и тягостными отношениями со вторым мужем – В. К. Шилейко., то есть отражающие психологическую реальность жизни Ахматовой 1917-1920 гг. Стихотворение о Мурке на этом фоне, должно быть, выглядело как случайное, разве что кто-то воспринимал его как еще одно отражение тревожного и опасного, пусть и детского, мира. Мы не можем судить с достаточной уверенностью, было ли такое восприятие, но знаем, что позднее стихи виделись как всего лишь точное прочувствование психологии ребенка, нечто безопасное на фоне прочих запретных и опасных стихов, имеющее идиллический оттенок. Возможно, повинуясь такому чужому видению, в сборнике 1958 года, наиболее цензурно отфильтрованном из всех книг, Ахматова снабдила их «виньеточным» заглавием «В детской», а в итоговом «Беге времени» переместила в раздел, включающий стихи из первого сборника «Вечер», заодно сместив датировку с 1914-ого на 1911 год (Примечания М.М. Кралина к: [3, т. 1, с. 371]).

Таким образом, стихотворение, рисующее мир одинокого, неуютного, скованного запретами страшноватого детства почему-то не было воспринято читателем как таковое – факт, по-моему, вполне объяснимый, если считать детство, изображенное в «Мурке», и соответственно детство самой Ахматовой отнюдь не среднестатистическим и поэтому непонятным читателю, детство которого было именно средним и не осмысливалось глубоко отчасти именно в силу своей усредненности.

Необычность семьи АА начинается с того, что у обоих родителей Анны Горенко брак, от которого родилась будущая поэтесса и еще пятеро детей, был вторым [27, с.24] Более того, первый муж Инны Эразмовны, Змунчилла, был много старше ее и покончил с собой, а от первого брака у Андрея Антоновича Горенко было двое детей, с которыми он, похоже, совершенно не общался (Во всяком случае, никаких упоминаний об этом, равно как и о судьбах этих детей, отыскать не удалось). Такая «сложносочиненная» семья не была повсеместно распространенным явлением в то время. Более того, даже с точки зрения современных представлений подобная «сложносочиненность» не очень-то способствует крепости семейных уз и тесным связям членов семьи между собой. По словам брата Ахматовой Виктора, счастье Инны Эразмовны, влюбившейся в красивого, элегантного Андрея Антоновича и вышедшей за него замуж, оказалось недолгим, так как муж оказался «страшным мотом» и «вечно увивался за женщинами» [27, с.26]. Внебрачные связи отца Анны были у всех на слуху, сплетничали и о его внебрачном сыне. Мать, насколько можно судить, переносила все это страдальчески-пассивно. Это была «очень хорошая, добрая», но в высшей степени непрактичная женщина, «без всякого лукавства, святая простота», как говорила о ней уже в старости ее великая дочь (записи М. И. Будыко «Рассказы Аматовой» [23, с.505]). Одевалась она «как революционерка» (в юности любила бывать в «кружке», который оказался «Народной волей»), не желая и не умея много думать о своей внешности: вечно теряла пенсне, всегда была неаккуратно и нелепо одета. Ее полнейшая бытовая беспомощность чрезвычайно раздражала мужа, ядовито критиковавшего ее.

Коллизия между неловкой, растерянной женщиной-неумехой и элегантным, холодно-насмешливым мужчиной будет отражена во множестве ранних и не очень стихов Ахматовой, включая избитейшее: «Я на правую руку надела перчатку с левой руки» (Что это, если взглянуть свежим взглядом, как не описание именно «лохушки», которая, озабоченная легкостью шагов и как бы вообще не свалиться с лестницы, ухитряется натянуть перчатку самым диким образом, хорошо, не порвав ее!)

«Доставалось на орехи» и маленькой Ане, которую отец неизвестно почему, возможно, из-за первых попыток ребенка рифмовать, худобы, лунатизма или каких-либо последствий кори, представлявшихся ему странными, дразнил «декадентской поэтессой». (Данные о том, до или после первых попыток писать стихи отец придумал Ане прозвище, противоречивы, значимо другое: с точки зрения бонвивана-отца, снисходительно говорившего про раз виденную им французскую императрицу Евгению: «Евгения была недурна», женщина представляла собой ценность лишь с точки зрения успешности выполнения традиционных ролей Хозяйки, Красавицы и Любовницы, поэтесса же, тем более «декадентская», видимо, представляла собой некое нелепое существо.) Другие прозвища, которые, скорее всего, также придумывались столь иронично настроенным отцом, не дошли до нашего времени. «Поэтесса» – было то единственное, что Анне удалось, достигнув выдающихся успехов, преобразить из небезобидной клички в подобие предсказания, о котором можно было сообщать окружающим.

«Дразнилки» отца были не единственным, что Анна переносила весьма тяжело. АА «часто говорила о том, что ненавидела, когда отец начинал кричать, вспоминала его брюзжание и скупость» [25, с.35].

Валерия Срезневская пытается смягчить впечатление о подобных выходках Андрея Антоновича, которым, вероятно, и сама становилась свидетелем: « …то ведь был период… «тяжелых отцов»… все папы были грозами семьи, все орали на весь дом и были деспотами; таков был быт» [11, с. 12] Но здесь чувствуется снисходительность старой, много вынесшей женщины, к тому же юная Валерия скорее всего попала под обаяние мужчины, привыкшего очаровывать, показывать себя во всем блеске. («…был так остроумен, так неожиданно весело-шутлив…») К тому же дом Горенко с его неупорядоченным бытом, возможностью приходить когда угодно и прочими свободами должен был нравиться Валерии, привыкшей к большей строгости и «чинопочитанию».

Конец подобия семейной жизни четы Горенко наступил в 1905 году. Андрей Антонович попал в руки женщины явно предприимчивой и твердой, вынудившей его окончательно уйти из семьи. Мать уехала с детьми на юг, отец переехал к своей даме сердца – вдове контр-адмирала Елене Ивановне Страннолюбской [22, с.34].

Поначалу Анна, видимо, воспринимала развод родителей достаточно болезненно и осуждала отца. «Уважать отца я не могу, никогда его не любила, с какой же стати буду его слушаться», – запальчиво пишет семнадцатилетняя девушка Сергею Владимировичу фон Штейну, женившемуся на старшей сестре Анны Инне в 1904 году (и менее чем через два года овдовевшему) [3, т.2, с.183]. Со временем отношения несколько смягчились, хотя отец по-прежнему мог позволить себе злую шутку в адрес совсем уже взрослой, вышедшей замуж и ставшей знаменитой дочери. Но когда в 1915 году Ахматова получила известие о смертельной болезни отца, она немедленно приехала к нему и стала ухаживать за ним. Выполняя свой долг, она была с ним до конца [27, с. 80].

Отношения с матерью Анны были, по-видимому, более теплыми, но не близкими. Вопиющая житейская беспомощность матери распространялась и на воспитание детей. Воспитание, похоже, было просто не организовано. Дети росли с вышеупомянутыми нянями и гувернантками. Вместе с тем очень долго Анна оставалась «дикой девочкой», «чудовищем». И сама АА, и слышавшие ее рассказы записали, как в южном «языческом детстве» девочка лазала по деревьям, бродила с непокрытой головой, в разодранном платье и босиком, часами плавала в море в платье, надетом на голое тело, бросалась с лодки в открытом море и добиралась до берега вплавь, купалась в шторм… Конечно, здесь возможен элемент гиперболизации, стилизации себя под героиню собственной поэмы «У самого моря», но очевидно, что одного воспитания гувернанток при отсутствии образца «благовоспитанного» поведения, постоянно демонстрируемого матерью, и последовательной системы материнского воспитания, было недостаточно. Девушка-подросток могла вести себя столь же «аристократично», как и другие гимназистки (хотя случались и проколы в виде вовремя не отслеженного матерью и принесенного на урок рукоделия отреза на рубашку совершенно дикого розового цвета, который Анна тем не менее пыталась отстоять, дерзко заявив учительнице: «Вам – может быть <неприлично носить>, а мне нисколько» – воспоминания соученицы АА по Киевской Фундуклеевской гимназии В. А. Беер [11, с.30]). Но там, где запретов не было, она, как говорится, «отрывалась». Это ощущение свободы, дикой воли, слияния с природой было прекрасным и радостным, пока Анна не выросла.

Когда же началось ее вхождение в мир «взрослых отношений», прежде всего, романтически-любовных, неусвоенность юной Анной Горенко писанных и неписанных правил того, «как принято у людей», долго сохраняющаяся подростковая «дикость», должно быть, часто приводила к ситуациям отвержения и даже унижения. Если ужас благовоспитанных дам при виде «чудовища» на пляже Ахматова в зрелом возрасте вспоминала не без удовольствия, то «горький яд неразделенной любви», пусть и признанной ею вскоре «выдуманной», воспринимался ею как «отрава на всю жизнь», то есть переживался со всей силой страдания, свойственной глубокой, бунтующей и уже тогда в некоторой степени склонной к жизнестроительству, демонстрации окружающим некоего жизненного образца, личности. Не забудем и о том, что любовная история Анны, о которой мы знаем, произошла в 1905 году, когда рана от развода родителей была еще совсем свежа, сопровождалась чувством страха перед избранником (Анна пишет фон Щтейну, что на присланной им фотографии ее любимого «он совсем такой, каким я знала его, любила и так безумно боялась: элегантный и такой равнодушно-холодный» – [3, т. 2, с. 183]), зашла очень далеко, в любом случае, гораздо дальше, чем было принято в то время, а значит, могла стать для девушки источником «общественного осуждения», чуть ли не позора, полной гибели репутации и будущих жизненных перспектив, а главное, кончилась тем, что ее любимый уехал и прекратил с нею всякое общение, в то время как она умоляла о его фотографической карточке, словно о сокровище.

Не правда ли, тяжелое испытание? Преодолеть боль отвергнутости, ненужности, жалкости бунтарством не удавалось, но, к счастью, очень рано Анна обрела и другие пути преодоления «кризиса вступления в жизнь» – поведение-сверхкомпенсацию и поэзию. Чем, если не сверхкомпенсацией, было заявление, потрясшее соученицу по гимназии в Царском селе О. А. Федотову, подарившую Ане букет ландышей: «Мне нужны гиацинты из Патагонии» [22, с.33]? Что, как не умение держаться даже более «аристократично», чем девочки из действительно аристократических, притом куда более богатых и благополучных, нежели семья Горенко, семей, позволяло Ане быть с царскосельскими соученицами на равной ноге и очень хорошо окончить гимназию? Чуть позднее Анна придумывает и выстраивает себя как «Клеопатру Невы», имеющую огромный женский успех и вместе с тем полную царственного величия, «некоронованную императрицу петербургской богемы» [10, с.234], элегантнейшую даму, своего рода «арбитра вкуса» (некое подобие современной модели!), чьи портреты постоянно появлялись на художественных выставках. (Помимо ныне широко известного портрета работы Альтмана, существуют и другие ранние портреты Ахматовой, например, портрет работы О. Делла-Вос-Кардовской, патетично представляющего даму в «тронной» позе на фоне грозного неба. Один из портретов АА называла «конфетной коробкой» – [10, с.221].)

Естественно, успех этого «выстраивания» – заслуга не только безусловно сильной личности Ахматовой. АА неоднократно говорила, что когда она очутилась в Петербурге, ее удивил именно женский успех, признание ее привлекательности, ухаживания…Отчасти это заслуга среды, в которой Анна оказалась, петербургской богемной среды, в которой, видимо, было совсем другое отношение к женщине, нежели на прозаическом, обыденном, небогемном юге. Не забудем и о том, что «вакансия женщины-большого поэта» действительно существовала как самая реальная реальность, причем ожидания публики были активизированы, раздразнены и отчасти обмануты взлетом и падением Черубины де Габриак. Не забудем и об опыте, обратном материнскому покорному страданию, – опыте чуть ли не пятилетней садомазохистской «любовной войны» с Гумилевым, где были и шокирующие признания Анны, и попытки самоубийства Николая Степановича, и записка Анны Валерии Срезневской: «Смерти хочу» – чуть ли не накануне свадьбы.

Но мы несколько отклонились от темы. Какой же психологический механизм, возможно, бессознательный, обеспечил все это?

Рискну заявить, что происходящее очень хорошо объясняется, если предположить, что сработал такой механизм самоидентификации, как осмысление АА себя в качестве некой «царской дочки». Согласно психоаналитической теории объектных отношений, разрабатываемой такими выдающимися аналитиками, как Мелани Кляйн, М. Балинт, Д. В. Винникотт и другие, базисными бессознательными фантазиями практически всех детей в латентный период (то есть когда детство заканчивается, но сексуальность еще не говорит «в открытую») являются фантазия о семейном романе и фантазия о двух близнецах [8, с. 64-69].

Первая состоит в том, что ребенок ощущает своих родителей как бы не родными, чувствует себя, подобно пушкинской Татьяне «в семье своей родной – девочкой чужой». Право возвращения к настоящим, великим и прекрасным, родителям надо завоевать, отправившись на розыски и совершив подвиги. Именно отсюда, считают аналитики, популярность среди подростков историй о путешествиях и приключениях, вплоть до «Детей капитана Гранта» Ж. Верна, где тема розыска отца заявлена «в лоб», и, добавлю от себя, отсюда же немалая доля обаяния того же «Гарри Поттера» Д. Роулинг, где выяснение подробностей истории погибших волшебников-родителей происходит, все более усложняясь и углубляясь, от тома к тому. Волнуют подростков и «диккенсианские» истории о бедных сиротках, «маленьких оборвышах», беспризорниках и нищих, так как объясняют постоянно возникающее у подростка чувство брошенности, отверженности, ненужности тем, что «настоящие» родители его отвергли или потеряли [8, с.64-69].

Вместе с тем фантазия о семейном романе выполняет и еще одну роль: позволяет подростку дистанцироваться от родителей (ведь они «ненастоящие»), вместе с тем формируя потребность доводить дело до конца (чтобы вернуться к «настоящим» родителям, подвиги еще надо совершить).

И даже если считать, как это делает В. Белянин, что фантазирование о благородном (царственном) происхождении не является базовым психологическим конструктом подростков, а присуще лишь тем, у кого под влиянием непоследовательного поведения родителей, особенно отца, формируется истерическая акцентуация характера, идея о важности для психологической проработки проблем АА мифологемы «царской дочки» все равно работает, так как именно такая акцентуация и могла сформироваться у Ани Горенко.

В.Белянин опирается на психоаналитическое объяснение формирования истероидной акцентуации, состоящее в том, что в этом случае отец подростка (как правило, девушки) «замораживает» свои чувства к родному существу, отталкивает его, подсознательно опасаясь и не принимая своей возможной сексуальной реакции на него. Лишь в случае, если подросток опечален, раздавлен и деморализован, он может рассчитывать, да и то не со стопроцентной вероятностью, на поддержку отца. Так формируется личность с противоречивыми когнитивными установками: «Я хочу быть в центре внимания» и вместе с тем «Я заслуживаю презрения». Отсюда – весь истероидный диапазон от «бегства в болезнь» (не угрожающую жизни, но переживаемую тем не менее как реальное и страшное страдание) до умения выразительно и ярко вести себя, производить впечатление (при отсутствии глубоких и искренних чувств, сиюминутности переживания, породившего подобное поведение)[7, с.165].

Тело истероидной женщины, по мнению психоаналитика В. Жикаренцова, приведенному Беляниным, -- «это детское тело на оформившейся по-женски нижней части. В нем существует раскол между верхней и нижней половинами: верхняя часть – жесткая и сдерживающая, нижняя – мягкая и уступающая. В верхней части тела существует мощный блок – защита, которая делает сердце непроницаемым. Голову такой человек держит прямо, гордо. Челюсть твердая и решительная. Глаза – широко открытые»[7, с.165]. Именно такова молодая Ахматова с ее умением, признаваемым даже недоброжелателями, «носить шали и каблуки», царственным «поставом» красиво причесанной, с «парижской челкой» и испанским гребнем, головы. И даже знаменитая худоба Анны могла быть отчасти вызвана не только реальным плохим состоянием здоровья, но и сознательной либо бессознательной «работой над собой», над тем, чтобы подольше сохранить инфантильные и вместе с тем «сдерживающие», изнуренные, аскетические формы, замаскировать широкие бедра (средствами таковой «работы» были курение, не самый здоровый образ жизни).

Почти все истероидные личности восприимчивы, тонко чувствуют, обладают художественной одаренностью. В случае, если это литературный талант, создаются произведения того типа, который Белянин называет «красивым» -- тексты о драматических переживаниях (преимущественно героинь), оказывающихся в трагических условиях (брошенность мужчиной, унижение, отвержение, потеря любимого человека, преследования врагов)[7, с.167-168]. Способность героинь «красивых» текстов к сильным и спонтанным чувствам, как правило, вступает в конфликт с требованиями общества. Это-то «противостояние чувственности и социальных ограничений» и создает сюжет с «тайной родства», когда именно благородное происхождение героини определяет ее достойное поведение в самых трудных условиях – ведь в душе-то она, чувствующая или знающая, кто она на самом деле, полна благородства и самоуважения! А ее не всегда добрые поступки, своенравие и высокомерие оправданы тем, что она поступает так по отношению к тем, кто не ценил ее и не обращался с ней должным образом [7,с.177-178].

Ранние произведения Ахматовой содержат практически все признаки «красивых» текстов, есть в них и мифологема «царской дочки». Но прежде, нежели в поэтическом мире, обретение Ахматовой «истинного» (царского!) рода произошло «весомо, грубо, зримо» -- в ее реальной биографии. Это – уже набивший оскомину, вошедший практически во все биографии сюжет о взятии псевдонима, сюжет, объясняющий, почему мы чтим Ахматову, а не «великую украинскую поэтессу Хану Горенко»: отец запрещает дочери «срамить его имя», публикуя свои стихи, дочь отвечает: «И не надо мне твоего имени!» Сцена выглядит имевшей место в реальности, а не сочиненной задним числом, но при этом отчасти срежиссированной самой АА. Похоже, что она пользуется очередным приступом брюзжания отца и бросает ему в лицо давно вымечтанное, выстроенное в душе. Ахматова – не просто фамилия одной из прапрабабушек (почему бы тогда не взять псевдонимом фамилию других предков – Мотовиловых или Стоговых, тем более что они звучат более по-русски). Это фамилия, прямо заявляющая о происхождении из рода Чингизидов, в ней «прочитывается» романтическая, масштабная история о том, что «моего предка хана Ахмата убил ночью в его шатре подкупленный убийца, и этим…кончилось на Руси татарское иго» (как писала сама АА – цитирую по: 30, с.216) Легенда в семье, безусловно, бытовала, и что с того, что, согласно дотошным исследователям, «княжеского титула Ахматовы никогда не носили» (комментарии В. Черных к: 31, с.361) и вообще не были потомками хана Ахмата. (Самое любопытное, что тот же самый исследователь докопался-таки до того, что чингизидкой Ахматова, скорее всего, все же была! В комментариях Н. В. Королевой к первому тому собрания сочинений Ахматовой в шести томах указывается, что В. А. Черных достаточно убедительно доказал возможное родство Чегодаевых (девичья фамилия Анны Яковлевны – матери той самой породившей псевдоним прабабушки АА Прасковьи Федосеевны Ахматовой) с татарскими князьями Чегодаевыми, происходящими, вероятнее всего, от сына Чингисхана Четагая – 18, с. 470. В общем, типично ахматовская история – «шкатулка с тройным дном»)

Главным в новом, царском имени АА было то, что образ «Ахматовой» – «княжны-татарки», «прекрасной дикарки», «ассирийской царевны» – мог быть внятен (а если и не совсем внятен, то привлекателен своей загадочностью) уже читателю самых ранних ее стихов. Это был образ женщины «экзотической» и поэтому имеющей право на необычность, страстность, необузданность и откровенность в выражении своих чувств – ведь сам по себе факт публикации того, что воспринимается публикой как интимный дневник, является проявлением смелости и даже дерзости. «Экзотической» – и вместе с тем очень русской, «своей», «нашей». Пусть царица, но «своя» – имя Ахмата не убирается из русской истории.

Таким образом, наречение нового имени помимо разрешения психологической проблемы, порождавшей активное фантазирование о семейном романе, дало АА приобщение к русской истории и культуре и расширение диапазона ее понимания читателями. На заре творчества АА успешнейшим образом справилась с тем, что она затем озвучила как одну из весьма важных для поэта задач – добиться соответствия друг другу литературному имени и образа творчества.

Что же касается второй базовой для подростков фантазии – «фантазии о двух близнецах» – то вершинная в раннем творчестве АА поэма «У самого моря» демонстрирует не только воплощение и возвышение данной фантазии, но и катарсическое зрелище власти настоящей царской дочки как царства державной мудрости, торжества православия, милосердия, «силы и справедливости» [17, с. 9].

Напомню вам сюжет поэмы: сестры-близнецы, одна из которых «дерзкая, злая и веселая», а вторая – инвалид, «восковая кукла», без единой жалобы принимающая свою участь и вышивающая «плащаницу» со священными изображениями, живут в одиночестве (родители опять-таки не упоминаются, то есть отсутствуют) в чудесном мире южной крымской природы. Героиня ожидает Царевича, и мы видим впечатляющее зрелище, как она властвовала бы, выйдя за него замуж.

Ожидание Царевича присущее героине как бы отродясь, и для меня это главное доказательство ее царственного происхождения: в нищете и одиночестве она ощущает себя предназначенной ровне, а «сероглазому мальчику» заявляет: «Подумай, я буду царицей, на что мне такого мужа?» (Можно интерпретировать ее слова даже так, что царицей она будет в любом случае, кто бы ни был ее муж!)

Есть и другие доказательства ее царственности: осуществление будущего блистательного царства будет происходить с помощью Музы и Магии героини. Причем Магия у дерзкой девчонки, конечно, не темная, а царская: сверхспособности, служащие, патетично говоря, людскому благу и спасению в случае беды. Героиня «чует воду» и «приносит удачу». Последнее особенно важно именно в жизни народа, вся жизнь которого тесно связана с переменчивым и непредсказуемым морем, хоть северным, хоть южным. Вспомним, как много значило для тех же варягов, «велика ли удача» того или иного вождя. Героиня должна стать именно Морской Царицей, это лишний раз подчеркивает название поэмы.

Любопытно также, насколько точно сверхспособности и просто свойства героини «У самого моря» совпадают с портретом «царского сына», нарисованного в незавершенном стихотворении Марины Цветаевой, опубликованном лишь недавно [33, с. 21]:

Здесь совпадает и умение говорить с любым простым человеком, и бытовой аскетизм, предполагающий постоянную «боевую готовность», и бесстрашие в обращении с оружием…Очевидно, что такое совпадение наводит на мысль о мифологеме, то есть устойчивом архетипическом конструкте в общественном сознании, так сказать, точке притяжения мыслей и чаяний многих и многих людей.

Но Цветаева, душу которой, по ее собственному признанию, «получили все боги и ни одна церковь», обращается к данной тематике лишь эпизодически и случайно: нельзя не коснуться, раз в воздухе носится! Но у Ахматовой та же мифологема «подпитывается» и творчески преодоленным, просветленным опытом детства, и общением с тем Н. Недоброво, писавшем о России, «осиянной…тем венцом.., который венчает народ, являющийся в данную пору лучшим храмом земной Церкви» [17, с. 10]. И поэтому она создает произведения, повторюсь, катарсического плана, как бы намечающие путь «царской дочки», являющийся, помимо прочего, и путем дистанцирования от родителей и обретения своего «Я». (Примечательно, что А. Блок, так всю жизнь и не выходивший из симбиотических отношений с полубезумной матерью, оценил «У самого моря» достаточно сдержанно: «Не надо кукол…» – примечания М.М. Кралина к: [3, т.1, с.387.])

Что же случилось с героиней «У самого моря», когда Царевич погиб и она осталась «совсем одна, со всем – одна»? Наверно, то же самое, что произошло в действительности с тоненькой барышней Аннушкой Горенко после 1905 года: она простилась с «языческим детством» и стала писать стихи, хотя сердце и было «пополам», и жизнь в целом была такой, что в старости, в записных книжках АА отметила: «Когда в 1910 г. люди встречали двадцатилетнюю жену Н. Г<умилева>… с бурбонским профилем (NB: снова уподобление себя царственной особе, хотя и несколько ироническое! – К.К.)..., то едва ли им приходило в голову, что у этого существа за плечами уже очень большая и СТРАШНАЯ (выделено мною – К.К.) жизнь, что стихи 10-11 гг. не начало, а продолжение» [5, т. 5, с. 388]. А бедная Лена, сестра героини, должно быть, умерла, как умерли старшая сестра АА Инна (между прочим, также писавшая стихи «в новом стиле») и младшая – Ия, «совсем особенная, суровая, строгая», ходившая в 1914 году (чуть ли не накануне создания поэмы) «к Подвижнику» и названная им «Христовой невестой» (Об этом АА пишет в «Листках из дневника» – [5, т.5, с.74]). Но опыт смирения и веры Лены уже интегрирован героиней, и когда она со всем (открывшемся ей, случившимся с нею) осталась совсем одна – «несказанным светом» стала сиять для нее «круглая церковь» (а раньше отношение к религии было несколько другим, детским, поверхностным ). Ценой страдания героиня обрела веру в бессмертие души и право говорить не только за себя, но и за всех, сочиняя песни, «лучше которых нет на свете». Нечто подобное произошло и с самой АА.

«Страшное» наследие детства, отрочества и трагической первой любви было преодолено, осмыслено, преобразовано и возвышено в раннем творчестве Ахматовой.

Я могла бы остановиться здесь еще на нескольких воплощениях «мифологемы царской дочки» и «фантазирования о двух близнецах» но это, скорее, тема отдельной статьи. Скажу лишь, что наиболее примечательно то, что именно Ахматова создала образ «Музы-СЕСТРЫ» (выделено мною – КК.), повторяющийся и варьирующийся во множестве стихотворений. Муза выступает в них как некая возвышенная сторона собственной самости, родное, спасающее, учащее складывать песни, всезнающее – и вместе с тем обладающее собственной волей – существо. Придумав Музу-сестру и «царственное» происхождение, можно было жить дальше…

Разрешение путем творчества психологической проблемы привело и к изменениям в реальной жизни юной Ахматовой. В ее жизнь вошел человек, который, как она сама предполагала, «может быть, и сделал Ахматову», – Н. В. Недоброво. Элегантность и сдержанность (черты отца АА) уживались в нем с самым трепетным отношением и безмерным уважением к АА и преданностью ей. Богатый и возвышенный внутренний мир Недоброво, о светлых историософских идеях которого я уже упомянула, скорее всего, стал важным фактором превращения «царской дочки», «императрицы моды» -- в «златоустую Анну всея Руси», духовную царицу истинной, «осиянной» России. Именно такая женщина имеет право сказать:

Или то самое, страшное, за что АА часто упрекали, забывая, как правило, ради чего она готова была пожертвовать все, что составляло смысл и радость ее жизни:

В дальнейшем АА будет еще не раз влюбляться в холодных и отвергающих ее мужчин, ради одного из которых она и покинет «утешного своего» (то есть того, кто ее утешил!), но, возможно, именно опыт творческого преодоления жизненных испытаний и опыт подлинно человеческих, нежных и доверительных отношений поможет ей выстоять в дальнейшем.

Осталось досказать немногое. Принимаясь за эту штудию, я руководствовалась целью показать, как человек, овладевающий психологическим знаниями, в частности, студент (далеко не всегда, кстати, считающей психологию сколько-нибудь нужной, особенно, если он не собирается работать по профилю), может осмысливать с ее помощью те или иные факты и материалы, попадающие в круг анализа, обязательного для него. Обычно изменение учебного материала по психологии в зависимости от факультета ограничивается содержанием приводимых преподавателями «примеров»: так, историкам рассказывают о средневековых курьезах, студентам факультета информатики приводят аналогии, понятные им с точки зрения их опыта программирования… И это в лучшем случае. Предлагая попытку своего, смею надеяться, системного осмысления биографических фактов, творчества и восприятия их «третьими лицами» (читателями, собеседниками, биографами), я хотела между тем быть полезной не только филологам. Ахматову любят многие студенты. Многие видят в своей жизни подобие описанных в ее стихах коллизий: «Так и у меня было!» Не стоит думать, что нынешние студенты так уж отличаются от прежних.

Перед лицом испытаний, которые неизбежно несет с собой взросление, маски «красивых, успешных, раскованных» «только студентов» слетают, часто именно на наших, преподавательских глазах, так как самыми значимыми в жизни студента чаще всего являются события, связанные с учебным процессом, а если даже это не так, студенты не только не скрывают горестей, происходящих с ними в других сферах, но и порой кидаются к нам за помощью. Вот – навскидку – несколько психологических проблем, которые с большей или меньшей степенью глубины и личной вовлеченности обсуждались на моих семинарах по педагогической психологии в этом семестре: трудность противостояния «зомбированию» гламурными журналами, предписывающими, как должна выглядеть и как себя вести каждая женщина; проблемы «отличников», привыкших быть во всем успешными и оказавшихся в условиях, когда все в группе имеют похожие амбиции, но при этом постоянно подвергаются жесткому сравниванию; вмешательство в личные отношения или холодность родителей; проблема преподавательских придирок к студентам из-за внешности или манеры вести себя. Мы видим задавленность родителями, неуверенность в себе, жестокость к себе и другим вследствие неумения найти лучший выход, неоправданные претензии к другим людям, депрессивное, а порой и прямо-таки на грани нервного срыва состояние. И даже если студент обращается в психологическую службу, велика вероятность того, что десять других студентов, столь же, а может, и больше нуждающихся в квалифицированной помощи, не смогут этого сделать, хотя бы потому, что в их ВУЗе не налажена психологическая помощь студентам!

И значит, для того, чтобы те тексты, которые «сами идут студентам в руки», стали чем-то большим, нежели поиск своих «двойников», для того, чтобы они стали хотя бы средством самопознания и самоуглубления, необходимо, чтобы человек научился отделять в чужом творчестве «Я» от «не Я», то, что может стать психотерапевтичным для него и других, от того, что сыграло роль личного спасения всего лишь для автора текста [9, 24]. «Самопсихотерапия» с помощью «обязательного» текста в сочетании с психобиографией его автора является экологичной, так как в любой момент, если читающий не готов к дальнейшему сопоставлению своей судьбы с открывающимся ему миром, если ему слишком больно и трудно, он может прекратить чтение или анализ, или просто начать оценивать текст по другим критериям, скажем, чисто филологическим. Но опыт познания себя, других, окружающего мира с помощью «распахнутого» текста (ведь любой талантливый текст прежде всего искренен), даже если он и невелик, все равно останется с ним.

И тогда чье-то «и творчество, и чудотворство» станут для только складывающихся судеб способом их осмысления, возвышения и преодоления, истинными «истоками победы».

Путем психологического анализа в статье исследуются «истоки» победительного жизненного сценария Анны Андреевны Ахматовой. Анализируется единственное стихотворение Ахматовой о детстве, воспоминания о детстве маленькой Ани Горенко, создаваемые уже взрослой Анной Андреевной письменно и устно, сведения о детстве поэтессы у различных мемуаристов, и наконец, те произведения АА, в которых осуществляется «проработка» психологических проблем, вынесенных ею из детства. Показано, что донжуанизм, холодность и язвительность отца, бытовая беспомощность и покорное страдание матери определили поведение поэтессы в молодости и основную проблематику ее раннего творчества, вершиной которого в плане достижения катарсического состояния является поэма «У самого моря». «Сверхкомпенсационному», царственному поведению молодой АА соответствует псевдоним (поэтическое имя) «царской дочки». Это усиливает эффект воздействия ее поэзии на читателя. Осмысление собственной жизни с помощью подобного анализа тех явлений, которые обязательны для изучения современного студента, могут быть весьма психологически полезны для него.

Ключевые слова: Анна Ахматова, жизненный сценарий, фантазия о семейном романе, фантазия о двух близнецах, психология художественного творчества.

1 Примечательно, что у А. Жолковского нет исследования степени сознательности АА в осуществлении своего «жизненного перформанса», между тем понимание этого, на мой взгляд, весьма важно для осмысления его результатов.

2 О Сологубе и Цветаевой сказано, во-первых, потому, что они создали, пожалуй, наибольшее количество произведений, рисующих образ детства времени, непосредственно предшествующего серебряному веку, а значит, сформировавшего тех, кто станет его творцами.

При этом именно Сологуб и Цветаева задали некий диапазон образов детства – от идеализируемого изо всех сил детства у юной Цветаевой – до униженного, наполненного непониманием и наказаниями-истязаниями детства у Сологуба (эта крайность точек диапазона и была второй причиной, по которой были упомянуты данные авторы).

Образы детства у Сологуба и Цветаевой, наконец, будут подробно исследованы в следующих задуманных автором статьях.